Что сможет отрезвить взгляд моей дочери на её отношения с парнем?
Добрый день. Мы живем вдвоем с дочерью. На протяжении полугода она встречается с молодым человеком, которому 23 года, разведеный уже. В предыдущем браке жена была старше его на 8 лет. Я очень переживаю за дочь, потому что этот молодой человек не имеет ни образования, ни профессии, у него за плечами 9 классов, кормит дочь все какими-то баснями. По его словам, виновата мама его, т. к. устроила его в техникум, куда он якобы вообще не хотел. Затем он женился, учебу забросил, стал работать, из техникума отчислили. За время отношений с моей дочерью он уволился с работы, работал администратором в кафе, и вот уже на протяжении 5 месяцев без работы. Стал таксовать, и видимо, эта работа ему нравится.
Дочери 22 года, скрипачка, учится на 3-м курсе консерватории. У нее уже профессия есть, т. к. уже закончила колледж при консерватории. Практически каждую неделю дочь где-то подрабатывает в кафе или на свадьбах. На заработанные деньги она сама себя одевает, обувает, вкладывается в свою раскрутку. Меня удивляет позиция моей дочери. Какими глазами она смотрит на этого своего парня? Сколько я доводов ей из жизненного опыта приводила, что их отношения бесперспективны, давала разные статьи с советами психологов. Сначала она прислушивалась, соглашалась со мной. В то время у них с парнем были часты ссоры. К примеру, он не выносил, чтобы она, находясь с ним, переписывалась в ватсапе, даже маме нельзя было написать ответ, как-то даже выхватил телефон у нее из рук и швырнул с такой агрессией!
Вообщем, как не пыталась дочь повернуть в другое русло, и знакомилась с другими парнями, и все равно вернулась к этим отношениям. Я почувствовала, что дочь стала плыть по течению, уже перестала меня слушать совсем, стала затыкать фразой «не разговаривай со мной про него». Хотя я говорила с ней не в категоричной форме, а на своем примере. Меня все это более чем пугает, потому что я в свое время аналогично не слушала маму, думала «не ей же с ним жить, а мне», теперь также рассуждает и моя дочь. Муж мой тоже был неуч, 10 классов, никакой профессии и тем более никакого образования, вечно ездил искал работу, и ничего не получалось, потому что не было элементарной корочки с профессией. Стал наркоманом в итоге. Мы разошлись. Та моя история вернулась ко мне бумерангом в нынешних отношениях моей дочери.
Я приняла решение ничего больше ей не говорить на тему их отношений и моего прогноза, сказала, вижу, что бесполезно, жизнь ваша, ваша ответственность. Попросила дочь единственно только, чтоб не забеременела. Очень-очень надеюсь, что у него откроются глаза на него. Подскажите, пожалуйста, чем открыть глаза дочери. Я уже говорила ей, когда разный уровень развития, разный социальный статус, то перспективы нет. Ее еще, видимо, тянет к мальчишам-плохишам. Он очень ревнив и часто с ней ссорится на этой почве. Дочь верит ему, а он ей не доверяет. Возможно, она сама дала эти поводы в начале их отношений.
Источник
Людям нельзя жить с открытыми глазами чтобы проплыть реку она сказала дочери открыть глаза
Хочется вполоборота, едва-едва, слегка
Сравнение: рука зажата в кулак или
еле касается лба, а
через мгновенье поправляет упавшую прядь
Хочется, чтобы не похоже на яркую маску Греты Гарбо
На чрезмерные страсти Рембо
На жужжащую пчелами в тамтамы бьющую
Евпаторию летом
На кислотный цвет на чрезмерные акценты в декламации поэта
Хочется, чтобы едва-едва, слегка, вполоборота,
Но — громче и глубже любого крика.
Так, будто, человек, оказываясь за бортом
сигнализирует о предстоящей гибели с помощью сигаретного
огонька\блика
Вести с полей принесли бытовые аскеты
Вещают: освободишься от генотипа,
Историотипа, социотипа, мифотипа и прочих
Бесчеловечным будешь, прозрачным, интактным
На выбор что-то оставишь, допустим, имя.
Например: Еремея, Барт, Кеннеди, Блейлер
Имя, лишенное смысла, формы, значения
Имя — слово в пустой пустоте пустотелой
Слово, которое только и было в начале
Слово, которое будет
Разговоры, похожие на китайский фарфор
Зубная щетка, смахивающая на мягкую бор-машину
Хочется зависнуть в кухонном гамаке до тех пор,
Пока не дочитаю Фриша
Кажется, Бодрийяр писал об избыточной обернутости:
На креслах чехлы, телевизор на пьедестале,
На столах — обязательно скатерть и ваза
На человеке — майка, рубашка, свитер, пиджак, ватник
И так далее, одновременно
Иллюзия обладания = всё сразу
(Равенство не изменяется от перемены мест)
А можно вместе обклеить стены отксеренным словарем Даля
И этого
совершенно хватит
Так перед пробуждением, не проснувшись,
Но и уже не спя, ждешь:
Будильник сейчас заведет электронную песнь свою.
А всё тишина и везде тишина и снега внутри по лоб
Как шкафные детские страхи, берется из ниоткуда
Мелкая-мелкая дрожь: ждешь
И так-то внутри, как на утренней мелкой траве:
Всё-то мерцает дрожит мелкокапельно как-то
Пока снег-по-лоб превращается в дождь пробуждающий,
Глаза раскрываешь и руку к часам\к телефону
Видишь: спать еще час или может быть больше
А как старики засыпают на стуле — случайно, внезапно и сразу?
Как по команде неведомой и неслышной
Так я погружаюсь в морщины постели и в старость
Которая будто нескоро
И как старики — по команде, очнувшись случайно
как будто и не было сна, а тем более прошлых
минут до будильника, лет до сегодня
Мимолетно, мгновенно очнувшись, к часам\к телефону,
И видишь: столько часов как пора бы проснуться
А всё тишина и везде тишина и
Повсюду вода
До самого неба вода
В мокрых ботинках ходить нелегко
Слишком сладкий кофе пить сложно
Тяжело носить забитый по змейки рюкзачок
Непросто когда всё непросто
Когда-то у меня были деньги, и я знала
Что на них купить: пачку ротманс и киндер-сюрприз
Вертеть в пальцах игрушку, выдыхать дым,
Спеть пару песенок, поставить будильник на семь —
Прорва времени впереди
Легко выбросить лишнее из рюкзачка
Высушить ботинки на обогревателе нетрудно
Необременительно вместо выпить несладкого чая
Легко, когда всё легко
И деньги на ветер
Туземец не пишет, не говорит, туземец поёт.
Раскрывает рот: вооот так,
до облаков поднимает звуковой флаг:
«Белая белая кожа сухое вино голубая кровь
Не хижина а дворец отчий дом кров
Новенькая мазда комбайн стадо коров
Молод силен жилист здоров».
Туземец не пишет, не говорит, туземец поёт.
— Всё-то есть у меня даже то чего не просил
Всё-то я осилил всех пригласил угостил
Рос ввысь рос вширь рос и опять же — рос
Где бы купить такой гриб, чтоб откусить
и перестать быть настолько большим?
Как у Алисы в стране чудес.
Счастье присосалось ко мне ядовитым клопом
Оно питает меня, я расту, и ноша моя растет
А ежели упущу, уроню мазду комбайн стадо коров
Или хуже — дочь, сына, отчий дом-кров?
На каком рынке, в какой лавке мне гриб найти,
Откусить — и назад расти
До размера солдатика оловянного, назад расти,
В железных кулачках только булавочную головку нести
Маленький — всезапоминающий
Но не всемогущий
(= не всеговорящий)
Большой — всеговорящий и всемогущий
Но всезабывающий
А голова моя крутится, как земля вокруг своей оси
Самый удобный глобус: неси в руках — да и неси
Хочешь — отпусти
А хочешь — возьми, будто в тиски
В первом случае она летит летит и летит
Словно голубоглазый атлет
«Всё фигня, кроме пчёл», — голова летит и поёт
Во втором случае она, словно анатом, заглядывает себе в рот
Преимущественно молча
«Главное не рубить с плеча», —
Думает она с интонацией внимательного сыча
А потом она устает
На миг застает
Видимость: будто она на месте стоит,
А кругом всё летит
И верит же, дура,
Ве-рит.
Говорить о Верлене не потому что
нравится а потому что приятно
Контакт с собеседником, восхищение, всё такое
Говорить о Козлове без пафосных слов
потому что истинно и любимо
В общем, и собеседника-то не нужно
Только по-второму могу
Произносить
Не потому что истинно, а потому что нравится
Например
«Маленькие пони три сантиметра в холке семенят по булыжному настилу,
везя в соломенной корзинке пару грустных задумчивых муравьев. »
Пони, холка, корзинка и муравьи — отчего-то
Именно это
Сегодня кажется каким-то, что ли, светлым,
Прозрачным — словом-на-выдохе, то есть, словами
Вот они, как блестящие мячики прыгают
Каждому бы отдать пас, всякому рассказать:
Маленькие-пони-три-сантиметра-в-холке-семенят-по-булыжному-настилу.
Везя-в-соломенной-корзинке-пару-грустных-задумчивых-муравьев.
Говорить, потому что нравится, не потому что истинно
Потому что с каждым ненастоящим словом
воздух и кровь становятся легче легче и легче
Даже взлететь можно. По-настоящему
Две собаки рыжая и черная
друг за другом на станции метро
Перед тоннелем остановились, принюхались,
похоже, засомневались:
прыгать, бежать или не прыгать, не бежать?
В итоге по лестнице вверх до стеклянной двери
После я их не видела
Собаки не умеют открывать двери и врать
Собаки не умеют открывать стеклянные двери и врать
Выпустил ли их кто-то, умеющий делать и то, и другое?
Одна собака с хозяйкой в вагоне
Плачет — ее гладят — она виляет
Собаки умеют бояться вагонов и не бояться ласки
Собаки умеют бояться тесных ярких вагонов и не пугаться ласки
Я умею читать и читаю
Я умею читать рекламу на стенах вагона, и я ее читаю
«. Genius: тебя окружает гениальный мир»
Говорят, за такую строчку платят 50 долларов
Девушка из Ипанемы, мне ощущается горстка фаянсового песка
Мне хочется быть немного шире, чем обшивочная доска
Хочется пересчитать каждый пенс и купить букварь
Хочется всё понимать буквально
Девушка из Ипанемы смотрит прямо на меня
Я ощущаю ладонью горстку фаянсового песка
Я хочу быть заметнее, чем обшивочная доска
Я хочу, чтобы сразу: и пряник, и кнут
Девушка из Ипанемы говорит: Ипанема тут
Я ощущаю руками свои руки
Я чувствую телом своё тело
У меня появляется имя
Немая вода моя становится звуком
А Jobim всегда откуда-то знал, что не море — немо
Море/метро гудит мне: приехали, станция Ипанема
Приехали, станция Ипанема тут
И правда: она всегда была тут
Что там, на Луне? — спрашивает Кусто
Что там, на дне? — думает Армстронг
Белобородый садовник стрижет кусты
Беззаботно стрижет кусты
Ножницы — такой инструмент: из ряда вон
Они сразу: и кисть, и клавиатура, и что там еще бывает
И куст бесформенный тоже из ряда вон:
Превращается
Приобретает
Нестриженые кусты ему головами кивают
О новом, постриженом, проходящие мимо люди заводят речь
Из современного Sony хрипит старенький Армстронг
Диск доиграет, садовник закончит стричь
посмотрит небеззаботно
и срубит куст
Ну и пусть, он уже не тут, пусть
как предыдущий куст и следующий куст
Переступаю неслышно, шуршу непривычно
Шепчу невпопад
Что голоса говорят? — Говорят, на исходе
Март, говорят, на исходе.
Что-что голоса говорят?
Как-то смотрю не туда и дышу необычно
Слышу неточно
А как голоса говорят? — Ну, говорят на научной
Девочка в шортиках ходит,
бабочек ищет —
Вокруг то ли снег, то ли лед,
говорят,
вот — вокруг, то ли снег, то ли, может быть,
лёд.
Вижу размыто и чувствую как-то нелепо
Сижу неуместно
А где голоса говорят? — Там голоса говорят,
Где кончается март, где научная, лед,
То ли снег, то ли девочка ходит,
То ли бабочка, все это, в общем, единственный голос,
сумма огромных больших
Голосов, голосов, голосов
Что-что голоса говорят?
Красные девочки, рисующие на асфальте белесые круги
Оловянные мальчики, рисующие круг футбольного поля
Ты — пойман
Ты — понят
Береги веточки, которыми рисуешь, не береги мелки, береги, не береги
Вот так подумаешь по дороге на работу, что-то такое вспомнишь,
Пока ищешь деньги на билет
Внимательный контролер смотрит не то что в глаза: в зрачки
Ссыпает в ладонь сдачу — серебряные кружки: совсем мелочь —
Одна, две копейки
Возьмите, всё равно нам отдадите
Я слушаю молча, и он повторяет:
Возьмите, всё равно нам отдадите
Я говорю — «да», контролер отходит и замолкает
Чего не услышишь в зимнем утреннем трамвае
Вот так подумаешь: откуда он о тебе всё знает
Пока мелочь теплеет в кожаном кошельке
Преображается в кожаном кошельке, в моей руке,
Пока я принимаю ее — готовлюсь к тому, чтобы отдать ее
Пока я отдаю (уже не совсем) ее, принимаю что-то другое
Пока утренние трамваи со мной внутри
наматывают расширяющиеся круги,
красные девочки рисуют расширяющиеся круги
оловянные мальчики рисуют расширяющиеся круги
Хоть береги, а хоть не береги
Чуть выше земли
Чуть выше земли ряды шерстяных брюк пуховиков кожаных курток
Носы ботинок устремлены, будто стрелки северных компасов
Трамвайная остановка и немного январь,
Немного, поскольку это мои глаза говорят
Они говорят: немного, нехолодно, зыбко, пришел смс и как-то нездешне
А можно сливаться с рядомстоящими, думать и видеть
Не видеть, скорее — выхватывать
Именно так: вы-хватывать что-то отвсюду
Первые брюки: Цены на куртки-барабашово-водка
Вторые брюки: Деревья- и домаждёт-что-то
Третьи брюки: Передача в четвертое отделение — конный рынок — часы
Четвертые, пятые
и так далее
Клочки реальности, неперекрестные, непересекаемые
Это еще де Монтень: два человека различаются больше
Чем два животных разного вида, примерно так
Но существует то, что называется «общее место»
Немного январь, трамвайная остановка
Остается видеть общее место
Январь, совершенно разная трамвайная остановка
Точнее, выхватывать общее место
Январь
Широкий бобер проплывает огромные реки,
Носит деревья тяжелые и бесподобные
Худые бобры пробираются вброд, если нужно,
Между щелей пробираются узких и страшных
Худые бобры несравнимы с бобрами широкими —
Восславьтесь во веки веков, о худые бобры!
Двухмерный бобер не заметен охотнику в профиль —
Да здравствуй двухмерный бобер навсегда навсегда!
Худые бобры о двухмерности тихо мечтают,
Широкий бобер о худобе,
Двухмерный — о том, чтобы сжаться до точки,
А точка становится частью широкого зверя-бобра
Величественная бабочка, расцвеченный махаон
Обречен на смерть, поскольку он
Олицетворяет пафос во всей красе:
Другими словами — ни то, ни сё.
Газетный обрывок с полунадорванным словом,
Прилипающий к подошве в половину второго
И отступающий через долю секунды
Каждой своей буквой говорит: я буду
И когда ботинок твоих не будет, я буду
И когда тебя не будет, я буду
Махаона не будет, а я — буду
А это — не то совершенно, а то — непонятно
А то — безвозвратно, нет, вовсе — недостижимо
О том говорим мы, об этом
Мы слышим о том и об этом
А что же мы, собственно, слышим?
А что я сейчас говорю?
Пингвины вразвалочку ходят по белому белому пляжу
Пингвины качаются в стороны как ритуальное племя
Пингвины сбиваются в стаи и льются и льются и льются
Они — черно-белые буквы в большой-пребольшой океан
А волны по-разному: то неспокойно, то тихо
От самого севера распространяясь повсюду
Чего-то хотят, вероятно, чего — непонятно
А то, что как будто понятно — понятно, что вовсе не так
Переставляют предметы с места на место
Переселенцы
И слабоумные старики
С места предметы на место
переставляют
слабоумные
переселенцы
и старики
Другие кто-то хотят врасти по самый затылок
А вещи рвутся из тела, между домами петляют
Кружатся, рвутся из рук, из затылка по собственной воле
Между домами петляют
Не закрепить
Между домами кружатся
Не пригвоздить
Как ни старайся,
переставятся
взмоют взлетят
Переселенцы и старики
их провожают-глядят
Морщинятся тоже летят
После перелетов мало что остается:
Воздух бывает настолько плотным,
Что вычищает, шлифует
Нужно тщательно
закрывать глаза и уши и нос и рот,
Чтобы хотя бы там, внутри, пережить перелет
После перелетов редко кто остается
Нетронутой глыбой
Всё больше изящной скульптурой
А зачем это нужно в нагроможденье безлюдья
Зачем-то всё-таки нужно
Когда под диафрагмой течет вода —
Кто диафрагма: рыба или беда?
Если она рыба или раба,
То это c ней как, навсегда?
Если вода выливается через рот,
Кто этот рот: рупор или молчун?
Если он рупор или топор,
То может ли сказать: «Не хочу»
Когда вода разольется до звездных высот,
Затопит соседку Машу и Вашингтон
Утонет ли тот,
из-под сердца чьего
потоп начало берет?
«Хых», — отвечает всезнающая сова
и утекает вон.
А звон как будто трамвайный или монетный
Распускается где-то
Слышишь? Это просто в ушах звенит
Словно магнитом притянуто за уши лето
Несоответствие это
в сосудистом ползанье
чувствует каждый эритроцит
Что это: виброзвонок или бур или рокот
грома —
не разобрать
Просто звенит в ушах,
отзываются в окнах
стол, монитор, человек, книжные полки, кровать.
В этой комнате рыхлой и детской,
в этом звоне ушном
различить бы хоть что-то,
раздеться,
переодеться
и вызвенеть вон
Балконное
намеренье лететь по вертикали,
Машинное куда-нибудь сорваться,
Ручная вероятность прикоснуться
Сигарная возможность задымить
А неизвестно: то ли в направленье
Крапленого асфальта или неба
Крапленого, похожего на. Или
Вперед по трассе извитой, горбатой, или
по окружной дороге бесконечной, или
в чужие легкие, свои, а может просто
в чирикающий трепет,
к воробьям,
которым знается о том, что воздух
куда ни полетишь —
совсем везде
Машенька переходила через дорогу, а там
Медвежья берлога —
Машенька шаг в сторону — берлога за ней,
Ни вправо, ни влево пройти не дает.
Машенька простудилась и заболела
Практически не ощущала тела
Пыталась войти в берлогу
Берлога отступала на шаг
Маша практически перестала дышать
Сморщинилась и поседела
Всё это время Машенька пела
Пела
Пела
Пела
Задавать бесполезные вопросы вроде
О чем речь или что, собственно, происходит
Удивляться цвету оранжевой маршрутки,
Походке пациента с врожденным вывихом,
Мгновенным переменам погоды
Ощущать дискомфорт, если обращаются не на «вы»
Обобщая, спрашивать, о чем речь в каждом втором случае
И что, собственно, происходит в каждом первом
Вот почему на почте поверх посылки наклеивается
Список с перечислением содержимого
Заботливые почтальоны, вестники гностицизма
Хотят сделать понятным хотя бы что-то
Однако, когда я слушаю Брубека, само собой, как-то так,
появляется восклицательный знак
И я выбираю правильный курс и лечу на автопилоте
Желтый маленький шелестящий
Между пальцев сожмешь — будто бы говорящий
Тающий
Настоящий Билетик трамвайный, лучше бы одинокий
Вижу: мои ладони, кошелек, рюкзак —
Повсюду — так,
неведомо сколько:
желтыемаленькиешелестящие
Неотличимые
Будто бы настоящие
Говорящие
Контролер: предъявите билетик, билетик-то предъявите-т
Я: Вы, должно быть, язвите,
Я купила билет, проезд оплатила, а теперь — отойдите —
Или же — помогите,
Нужный найдите,
Разыщите, пожалуйста —
И замолчите
Можно найти общий язык даже с юлой,
Если раскручиваться навстречу
Если таять навстречу, как воск,
Можно и со свечой
Найти общий язык
Если замереть, то можно умереть
Нечаянно
А если открыть глаза
И посмотреть на солнце
Можно всё, что угодно,
Кроме ослепнуть
У самого края воды
Можно тихо задуматься,
стоя у самого края воды,
на соприкасании с песком,
возле банок, бутылок, окурков
у самого края воды
думать о всяком таком:
вчера посмотрел фильм,
топкий, вязкий, будто болото,
но красивый, будто болото.
Помню кадр: раскрытая рука
на шахматной доске.
Думать вот так, стоя на песке,
стоя на замусоренном песке,
у кромки воды.
Были еще хорошие кадры:
двое играют в нарды,
овчарка рядом кусает собственный хвост.
Думать вот так, во весь рост
у самого края воды.
Кадр: дети играют в бадминтон,
отбираю ракетку, вперед: страшная лестница,
по которой нельзя ходить.
Мне полтора года.
Были еще хорошие, много.
Вот, скажем — мне семь:
военная фуражка, принесла мама.
Правда и ложь помнятся одинаково.
Вчера посмотрел фильм, но, впрочем,
уже не о том я говорю, а о том,
что вот так, у самого края воды,
как задумаешься о всяком таком,
так мурашки
как побегут
рассыпающимся гуськом
А потом
она возвращается из киоска,
окликает, и мы идём,
спинами к воде,
идём,
изменяем форму замусоренного песка.
А следом естественным образом
перемещается водоём.
А было ли перышко
Во что превращается перышко,
если его
помещают
на смоляное поле?
А было ли перышко, — усмехается Оля,
пробуя носком черный
раскаленный асфальт
Воздух натянут от облаков до земли,
колеблется изредка
громадный прозрачный парус
А было ли перышко
А была ли Оля
У цветка походка легка
У кого еще
У точного стрелка, у тающего снеговика
у паутинчатого воздушного старика,
семенящего за хлебом из своего уголка
У персикового ребенка,
знающего: вот мамина рука
Даже у утопленника,
плывущего по течению
дальше и дальше отсюда,
ближе и ближе к туда
речная походка легка
С ним — вода
темно-синяя она, темно-синяя
в черных легких
вода
Великаны еле-еле идут
не помнят своего имени,
своего места и сетуют:
«Зачем мы тут
Кто мы тут
Надолго мы тут
Где вообще это тут
Что нам за это дадут
Наше место не тут»
А были ли великаны, цветы, стрелки,
дети, снеговики, старики?
Воздух колышется раскаленный
Асфальтовые поля
Оля берет мелки
Рисует перышки
Еле дышит
Кухня в самом центре вселенной
А где-то взлетают космические корабли
А где-то рыбак ловит по колено в воде на мели
А где-то известный миф выходит из пены
Кухня в самом сердце всего
А где-то я старею, и кожа становится суше
А где-то я рождаюсь и разрастаюсь всё больше
А где-то есть что угодно
Кроме как ничего
Где мама — там и папа.
Вовсе нет, — сказал малыш,
И мама может быть одна,
И папа,
А может вовсе так, что нет их,
Вовсе нет.
А могут мамы две, а могут папы.
А можно воспитаться в волчьих лапах.
Совсем по-разному возможно быть,
Сказал малыш.
А вот не быть —
по-одинаковому можно.
Где покрывало оранжево, где кожа бледна
Где сочно-июльский газон, где материя пухнет
Где это?
Я знала раньше и, может, она
А может, она
Только меня в этом где больше не будет.
Трогай живот, подосиновик трогай и астры
Трогай трамвайные двери и мрамор метро
Трогай страницы про нас
Трогай страницы чужие
Спи под пушистым, лежи на упругом, глаза открывай и смотри:
утро, шторы колышутся, дождь, молния, гром
Самолеты и корабли
Иваныч побил мамку за то, что неправильно воспитала,
Иваныч выпил водки и был таков.
Как она его раньше: порола, хлестала.
Так он, здоровый, перегнул ее через колено и наподдал пинков.
Иваныч обвинял маму в отсутствии денег
и в том, что жена не даёт.
В том, что начинается понедельник,
продолжается понедельник,
что понедельник идёт, идёт и идёт.
Иваныч смотрел в зеркало и видел маму, винил маму
Иваныч избил мамку за то, что неправильно воспитала и
Особенно за то, что давно бросила одного на всей Земле
И лежит в земле
Мальчики воровали кукурузу с чужого поля
Вовке попали остроконечным камнем в висок
Тут же начались сопли и горе
Вовка сбежал домой, спрятал голову в песок
Через час вернулся: повязка на голове
Немного просочилось в области раны
Дворовая модель, красавец, пират
Вовку сделали капитаном
Капитаном чего — непонятно, просто капитаном
А девочка в соседнем подъезде с температурой сорок
С тяжелым гриппом лежала и видела, что
Вода разливается по телу, по потолку, по всему дому
Капитан старается, но вода неумолимо больше его
Глубже его, тяжелее его
И корабль идет на дно,
несмотря ни на что
Яблоки падают, как круглые красные самолеты
Отлетают хвостики, трескаются бока
С ними падают муравьи, как коричневые самолеты
Заползают в трещины каждого яблока
А потом приезжает хозяин сада
И подбирает плоды с земли
И муравьи едут из деревни в город, маленькая охрана
Того, что вот так просто взяли, подняли и увезли.
Один выползает на кухонный стол, мечется от края к краю
Хозяин пересаживает муравья на дикий виноград,
Который тянется от асфальта и до самых окон, до самой крыши
Хозяин спас муравья, хозяин рад
и хозяин дышит.
А муравей бежит и бежит
Но расстоянье до дома больше,
Чем он способен пробежать за жизнь
Слабоумные дедушки Файгенбаум и Серый
перестилают кровати друг другу
На каждом обходе с утра
Ф. чувствует себя как вчера, а вчера
Как сегодня. С. находится на территории Гали
(Галя ему то ли тетка, то ли сестра)
С. 87, а он говорит — пятьдесят с хвостиком
и страшно злится, если его переубеждать.
Ф. иногда пытается убежать
Его привязывают за руку, а он, скелет тощий,
Переворачивает кровать.
Дедушки в больнице до «естественной убыли»
Некоторые уже выбыли
Доктора
После обходов стряхивают с себя паутину впечатления:
не дай бог такую старость
А корабли стариков плывут вперед морщинистыми спинами
И удаляются, удаляются в туманную сырость
Издалека
не различить — кто пассажиры:
старики, взрослые или детвора,
или мошкара
Была соседка Маша. Всегда была.
Не стало как-то внезапно.
Сначала слегла,
Отвезли в больницу, потом обратно.
Через день потеряла сознание,
И больше не обрела.
Внуки до похорон стали делить квартиру,
Ругаться, потом всё же оставили одному.
Маша была биолог, она собирала мусор —
Всё тащила к себе. Когда внуки пришли,
Квартира была, как большая кладовка:
Повсюду коробки, какие-то штуки,
Множество паутины, ни туалета, ни воды,
И две небольшие тропинки: одна на балкон,
А другая — к самодельной лежанке.
У Маши было несколько котов и собака.
Мусор вынесли, котов и собаку вывезли.
Теперь внук живет по соседству.
От Маши ничего не осталось, кроме этого текста.
Квартира ниже пустует уже шесть лет.
Там жил сумасшедший сосед.
Шесть лет без выписки на Сабурке
Он ждет, когда ему присудит Нобелевский комитет.
В детстве он говорил о себе в третьем лице.
Мама любит его цитировать: «Что с Гришей?
Гриша упав у калюжу»
Жил с отцом, с которым был холоден и жесток.
После смерти отца я слышала внизу нечеловеческий вой:
Это Гриша кричал о прощеньи
Гриша упав у калюжу
Очень скоро он начал бредить о КГБ
И Нобелевском комитете
Соседку с первого этажа звали Ида Зусевна
Она давно умерла
Выбросилась из подъездного окна с пятого этажа
Страдала бредом преследования
Все об этом знали
Дети подбрасывали в почтовый ящик записки
С угрожающим текстом
Рисовали кресты на ее двери
Ее нашли мертвой ранним ранним утром
Другая соседка с первого этажа
После смерти мужа у нее началась затяжная депрессия
Лечили всем потом электрошоками
Этого не выдержала
Этажом выше живет бездетная пара
У них карликовая пуделиха
Они повязывают ей розовые бантики
Делают серебристый маникюр
Одевают распашоночки
Возможно, учат говорить
Лечат сердечную недостаточность
Развившуюся от ожирения
В соседнем подъезде живет Саша-химик
Окна не мыли все тридцать лет
Его мама говорит: нельзя, возле окон книги
Саша ставит опыты
Никогда не выходит на улицу
Скоро и у него Нобелевская премия
Их еще очень и очень
Очень и очень и очень
Невероятно много
И белыми лицами в небо
Губы валторнами
Руки подсолнухами
Самый неслышный, но самый громкий оркестр
Трубит:
Жизнь прекрасна спасибо
Жизнь прекрасна спасибо
Спасибо спасибо спасибо
Что остается, когда ничего не осталось
Что наливают, когда забродило и скисло
Что происходит, когда кончается пленка
Что продают с опустевших товарных платформ
Тихие зайцы не щедры на эти вопросы
Тихие зайцы в кроватях и уши в подушку
Вечером ели морковку и утром дай боже
Зайцы — спасибо спасибо спасибо — поют
И потому что они благодарны и тихи
много морковки растут
и к ним в лапы идут
Хорошо, когда у человека две ноги
Можно задорно крутить педали велосипеда
Проткнув камеру, легко добрести до магазина
Немного хуже, когда нога одна
Поездка возможна, но путь будет долгим и трудным
Никакой велопрогулки, понятно, если их нет совсем
А вот ежели вовсе нет человеков.
Пустынные поля ржавых велосипедов,
Бряцающих звоночками при сильных порывах ветра
Немыслимые птицы, вьющие гнездо
Между рулем и рамой
Маленькие кадры, вырываемые из темноты
Кроты: Рыть бы да рыть Раскрывать рты
Закрывать рты
В недрах присутствующей немоты
Человек стоит и машет бутылкой минеральной воды
Это человек, по колено в воде, машет бутылкой минеральной воды
Над головой стелется дым
В голове кажется дом
Из пластиковых бутылок получаются удачные поплавки
Из дыма — кружки и правдоподобные фигурки
А голова была ли — не знаю: всё сказки да суета
А про воду знаю: она и поныне то тут, то там
Тощая девушка
Пела и танцевала
О том, как за ней следят — напевала
О том, что в мыслях космический аппарат —
танцевала
А потом закрыла глаза и до больницы
не открывала
Приехала на «скорой», завернутая в одеяло
Лежала, не вставала
Чему-то улыбалась
Как восковая кукла изгибалась
У дежурного врача на шее МП3 плейер
Шестьсот мегабайт Фицжеральд
I’m running wild, — Элла поёт
Американский праздничный оркестр
в неслышном сумасшедшем доме
Немое кино
Но не кино
Дедушка на плоту из собственных сосудов
Плывет по волнам, по волнам, по волнам
Плот расплетается, как одуванчиковый венок:
То там тромб, то там тромб.
Дедушка сжимает последний капилляр
Выныривает иногда, как рыба за мошкой
Тогда вдруг узнает жену и дочь
С каждым днем всё реже, всё меньше
Дедушка уходит на дно, идет по дну, как илоход
Увязает глубже,
разжимает кулак
Последний сосуд всплывает
Плывет
Прибивается к берегу
Девочка-внучка находит
«Мама, что это за красная ленточка?»
Мама учила меня английскому языку
Мама учила меня французскому языку
Мама учила меня музыкальному языку
Мама учила меня родному языку
Я училась забывать английский язык
Я училась забывать французский язык
Я училась забывать музыкальный язык
Я училась забывать родной язык
Потом безрезультатно
Я пыталась вспоминать английский язык,
Французский язык, музыкальный, родной язык
Потом я вспомнила, что мама меня
раньше уже всему учила
И зачем эти беспорядочные учебные связи
Какая же я промискуитетная обезьяна
Мальчик издает забавные звуки,
Похожие на вскрики маленькой обезьянки
Против своей воли.
Мальчик читает наизусть
Белого и Блока.
Понимает, — стихи о деревьях и молоке.
Читает анекдоты из газеты слово в слово
На украинской мове.
В паузах всхлипывает, взвизгивает, подвывает.
Это — Алеша Прошин,
он похож на маленькую обезьянку
И у него феноменальная память
А еще он счастлив
Источник
Классика ру
Страницы: 1 2 3 4
Лиза очутилась па улице, и в таком положении, которого никакое перо описать не может. «Он, он выгнал меня? Он любит другую? Я погибла!» — вот ее мысли, ее чувства! Жестокий обморок перервал их на время. Одна добрая женщина, которая шла по улице» остановилась над Лизою, лежавшею на земле, и старалась привести ее в память. Несчастная открыла глаза — встала с помощью сей доброй женщины — благодарила ее и пошла, сама не зная куда. «Мне нельзя жить,- думала Лиза,- нельзя. О, если бы упало на меня небо! Если бы земля поглотила бедную. Нет! Небо не падает; земля не колеблется! Горе мне!» Она вышла из города и вдруг увидела себя на берегу глубокого пруда, под тению древних дубов, которые за несколько недель перед тем были безмолвными свидетелями ее восторгов. Сие воспоминание потрясло ее душу; страшнейшее сердечное мучение изобразилось на лице ее. Но через несколько минут погрузилась она в некоторую задумчивость — осмотрелась вокруг себя, увидела дочь своего соседа (пятнадцатилетнюю девушку), идущую по дороге — кликнула ее, вынула из кармана десять империалов и, подавая ей, сказала: «Любезная Анюта, любезная подружка! Отнеси эти деньги к матушке — они не краденые — скажи ей, что Лиза против нее виновата, что я таила от нее любовь свою к одному жестокому человеку,-к Э. На что знать его имя? — Скажи, что он изменил мне,- попроси, чтобы она меня простила,- бог будет ее помощником, поцелуй у нее руку так, как я теперь твою целую, скажи, что бедная Лиза велела поцеловать ее,- скажи, что я. » Тут она бросилась в воду. Анюта закричала, заплакала, но не могла спасти ее, побежала в деревню — собрались люди и вытащили Лизу, но она была уже мертвая.
Таким образом скончала жизнь свою прекрасная душою и телом. Когда мы там, в новой жизни увидимся, я узнаю тебя, нежная Лиза!
Ее погребли близ пруда, под мрачным дубом, и поставили деревянный крест на ее могиле. Тут часто сижу в задумчивости, опершись на вместилище Лизина праха;в глазах моих струится пруд; надо мною шумят листья.
Лизина мать услышала о страшной смерти дочери своей, и кровь ее от ужаса охладела — глаза навек закрылись. Хижина опустела. В ней воет ветер, и суеверные поселяне, слыша по ночам сей шум, говорят; «Там стонет мертвец; там стонет бедная Лиза!»
Эраст был до конца жизни своей несчастлив. Узнав о судьбе Лизиной, он не мог утешиться и почитал себя убийцею. Я познакомился с ним за год до его смерти. Он сам рассказал мне сию историю и привел меня к Лизиной могиле. Теперь, может быть, они уже примирились!
Источник
Приглашение на казнь
Глава IX
IX
И снова день открылся гулом голосов. Родион угрюмо распоряжался, ему помогали еще трое служителей. На свидание явилась вся семья Марфиньки, со всею мебелью. Не так, не так воображали мы эту долгожданную встречу. Как они ввалились! Старый отец Марфиньки — огромная лысая голова, мешки под глазами, каучуковый стук черной трости; братья Марфиньки — близнецы, совершенно схожие, но один с золотыми усами, а другой с смоляными; дед и бабка Марфиньки по матери — такие старые, что уже просвечивали; три бойкие кузины, которых, однако, в последнюю минуту почему-то не пропустили; Марфинькины дети — хромой Диомедон и болезненно полненькая Полина; наконец, сама Марфинька, в своем выходном черном платье, с бархаткой вокруг белой холодной шеи и зеркалом в руке; при ней неотступно находился очень корректный молодой человек с безукоризненным профилем.
Тесть, опираясь на трость, сел в прибывшее вместе с ним кожаное кресло, поставил с усилием толстую замшевую ногу на скамеечку и, злобно качая головой, из-под тяжелых век уставился на Цинцинната, которого охватило знакомое мутное чувство при виде бранденбургов, украшающих теплую куртку тестя, морщин около его рта, выражающих как бы вечное отвращение, и багрового пятна на жилистом виске, со вздутием вроде крупной изюмины на самой жиле.
Дед и бабка (он — дрожащий, ощипанный, в заплатанных брючках; она — стриженая, с белым бобриком, и такая худенькая, что могла бы натянуть на себя шелковый чехол зонтика) расположились рядышком на двух одинаковых стульях с высокими спинками; дед не выпускал из маленьких волосатых рук громоздкого, в золоченой раме, портрета своей матери — туманной молодой женщины, державшей в свою очередь какой-то портрет.
Между тем все продолжали прибывать мебель, утварь, даже отдельные части стен. Сиял широкий зеркальный шкап, явившийся со своим личным отражением (а именно: уголок супружеской спальни, — полоса солнца на полу, оброненная перчатка и открытая в глубине дверь). Вкатили невеселый, с ортопедическими ухищрениями, велосипедик. На столе с инкрустациями лежал уже десять дет плоский гранатовый флакон и шпилька. Марфинька села на свою черную, вытканную розами, кушетку.
— Горе, горе! — провозгласил тесть и стукнул тростью.
Старички испуганно улыбнулись.
— Папенька, оставьте, ведь тысячу раз пересказано, — тихо проговорила Марфинька и зябко повела плечом.
Ее молодой человек подал ей бахромчатую шаль, но она, нежно усмехнувшись одним уголком тонких губ, отвела его чуткую руку. («Я первым делом смотрю мужчине на руки».) Он был в шикарной черной форме телеграфного служащего и надушен фиалкой.
— Горе! — с силой повторил тесть и начал подробно и смачно проклинать Цинцинната. Взгляд Цинцинната увело зеленое, в белую горошинку, платье Полины: рыженькая, косенькая, в очках, не смех возбуждающая, а грусть этими горошинками и круглотой, тупо передвигая толстые ножки в коричневых шерстяных чулках и сапожках на пуговках, она подходила к присутствующим и словно каждого изучала, серьезно и молчаливо глядя своими маленькими темными глазами, которые сходились за переносицей. Бедняжка была обвязана салфеткой, — забыли, видимо, снять после завтрака.
Тесть перевел дух, опять стукнул тростью, и тогда Цинциннат сказал:
— Да, я вас слушаю.
— Молчать, грубиян, — крикнул тот, — я вправе ждать от тебя, — хотя бы сегодня, когда ты стоишь на пороге смерти, — немножко почтительности. Ухитриться угодить на плаху. Изволь мне объяснить, как ты мог, как смел.
Марфинька что-то тихо спросила у своего молодого человека, который осторожно возился, шаря вкруг себя и под собой на кушетке.
— Нет, нет, ничего, — ответил он так же тихо, — я, должно быть, ее по дороге. — Ничего, найдется. А скажите, вам, наверное, не холодно?
Марфинька, отрицательно качая головой, опустила мягкую ладонь к нему на кисть; и, тотчас отняв руку, поправила на коленях платье и шипящим шепотом позвала сына, который приставал к своим дядьям, отталкивавшим его — он им мешал слушать. Диомедон, в серой блузе с резинкой на бедрах, весь искривляясь с ритмическим выкрутом, довольно все же проворно прошел расстояние от них до матери. Левая нога была у него здоровая, румяная; правая же походила на ружье в сложном своем снаряде: ствол, ремни. Круглые карие глаза и редкие брови были материнские, но нижняя часть лица, бульдожьи брыльца — это было, конечно, чужое.
— Садись сюда, — сказала вполголоса Марфинька и быстрым хлопком задержала стекавшее с кушетки ручное зеркало.
— Ты мне ответь, — продолжал тесть, — как ты смел, ты, счастливый семьянин, — прекрасная обстановка, чудные детишки, любящая жена, — как ты смел не принять во внимание, как не одумался, злодей? Мне сдается иногда, что я просто-напросто старый болван и ничего не понимаю, — потому что иначе надобно допустить такую бездну мерзости. Молчать! — взревел он, — и старички опять вздрогнули и улыбнулись.
Черная кошка, потягиваясь, напрягая задние лапки, боком потерлась о ногу Цинцинната, потом очутилась на буфете, проводившем ее глазами, и оттуда беззвучно прыгнула на плечо к адвокату, который, только что на цыпочках войдя, сидел на плюшевом пуфе, — очень был простужен, — и, поверх готового для употребления носового платка, оглядывал присутствующих и различные предметы домашнего обихода, придававшие такой вид камере, точно тут происходил аукцион; кошка испугала его, он судорожно ее скинул.
Тесть клокотал, множил проклятия и уже начинал хрипеть. Марфинька прикрыла рукой глаза, ее молодой человек смотрел на нее, играя желваками скул. На диванчике с изогнутым прислоном сидели братья Марфиньки; брюнет, весь в желтом, с открытым воротом, держал трубку нотной бумаги еще без нот, — был одним из первых певцов города; его брат, в лазоревых шароварах, щеголь и остряк, принес подарок зятю — вазу с ярко сделанными из воска фруктами. Кроме того, он на рукаве устроил себе креповую повязку и, ловя взгляд Цинцинната, указывал на нее пальцем.
Тесть на вершине красноречивого гнева вдруг задохнулся и так двинул креслом, что тихонькая Полина, стоявшая рядом и глядевшая ему в рот, повалилась назад, за кресло, где и осталась лежать, надеясь, что никто не заметил. Тесть начал с треском вскрывать папиросную коробку. Все молчали.
Примятые звуки постепенно начинали расправляться. Брат Марфиньки, брюнет, прочистил горло и пропел вполголоса: «Mali e trano t’amesti. » (*12) — осекся и посмотрел на брата, который сделал страшные глаза. Адвокат, чему-то улыбаясь, опять принялся за платок. Марфинька на кушетке перешептывалась со своим кавалером, который упрашивал ее накинуть шаль, — тюремный воздух был сыроват. Они говорили на «вы», но с каким грузом нежности проплывало это «вы» на горизонте их едва уловимой беседы. Старичок, ужасно дрожа, встал со стула, передал портрет старушке и, заслоняя дрожавшее, как он сам, пламя, подошел к своему зятю, а Цинциннатову тестю, и хотел ему —. Но пламя потухло, и тот сердито поморщился:
— Надоели, право, со своей дурацкой зажигалкой, — сказал он угрюмо, но уже без гнева, — и тогда воздух совсем оживился, и сразу заговорили все.
«Mali e trano t’amesti. » — полным голосом пропел Марфинькин брат.
— Диомедон, оставь моментально кошку, — сказала Марфинька, — позавчера ты уже одну задушил, нельзя же каждый день. Отнимите, пожалуйста, у него, Виктор, милый.
Пользуясь общим оживлением, Полина выползла из-за кресла и тихонько встала. Адвокат подошел к Цинциннатову тестю и дал ему огня.
— Возьми-ка слово «ропот», — говорил Цинциннату его шурин, остряк, — и прочти обратно. А? Смешно получается? Да, брат, — вляпался ты в историю. В самом деле, как это тебя угораздило?
Между тем дверь незаметно отворилась. На пороге, оба одинаково держа руки за спиной, стояли м-сье Пьер и директор — и тихо, деликатно, двигая только зрачками, осматривали общество. Смотрели они так с минуту, прежде чем удалиться.
— Знаешь что, — жарко дыша, говорил шурин, — послушайся друга муругого. Покайся, Цинциннатик. Ну, сделай одолжение. Авось еще простят? А? Подумай, как это неприятно, когда башку рубят. Что тебе стоит? Ну, покайся, — не будь остолопом.
— Мое почтение, мое почтение, мое почтение, — сказал адвокат, подходя. — Не целуйте меня, я еще сильно простужен. О чем разговор? Чем могу быть полезен?
— Дайте мне пройти, — прошептал Цинциннат, — я должен два слова жене.
— Теперь, милейший, обсудим вопрос материальный, — сказал освежившийся тесть, протягивая так палку, что Цинциннат на нее наскочил. — Постой, постой же, я с тобою говорю!
Цинциннат прошел дальше; надо было обогнуть большой стол, накрытый на десять персон, и затем протиснуться между ширмой и шкапом для того, чтобы добраться до Марфиньки, прилегшей на кушетке. Молодой человек шалью прикрыл ей ноги. Цинциннат уже почти добрался, но вдруг раздался злобный взвизг Диомедона. Он оглянулся и увидел Эммочку, неизвестно как попавшую сюда и теперь дразнившую мальчика: подражая его хромоте, она припадала на одну ногу со сложными ужимками. Цинциннат поймал ее за голое предплечье, но она вырвалась, побежала; за ней спешила, переваливаясь, Полина в тихом экстазе любопытства.
Марфинька повернулась к нему. Молодой человек очень корректно встал.
— Марфинька, на два слова, умоляю тебя, — скороговоркой произнес Цинциннат, споткнулся о подушку на полу и неловко сел на край кушетки, запахиваясь в свой пеплом запачканный халат.
— Легкая мигрень, — сказал молодой человек. — Оно и понятно. Ей вредны такие волнения.
— Вы правы, — сказал Цинциннат. — Да, вы правы. Я хочу вас попросить. мне нужно наедине.
— Позвольте, сударь, — раздался голос Родиона возле него.
Цинциннат встал, Родион и другой служитель взялись, глядя друг другу в глаза, за кушетку, на которой полулежала Марфинька, крякнули, подняли и понесли к выходу.
— До свиданья, до свиданья, — по-детски кричала Марфинька, покачиваясь в лад с шагом носильщиков, но вдруг зажмурилась и закрыла лицо. Ее кавалер озабоченно шел сзади, неся поднятые с полу черную шаль, букет, свою фуражку, единственную перчатку. Кругом была суета. Братья убирали посуду в сундук. Их отец, астматически дыша, одолевал многостворчатую ширму. Адвокат всем предлагал пространный лист оберточной бумаги, неизвестно где им добытый; его видели безуспешно пытающимся завернуть в него чан с бледно-оранжевой рыбкой в мутной воде. Среди суеты широкий шкап со своим личным отражением стоял, как брюхатая женщина, бережно держа и отворачивая зеркальное чрево, чтобы не задели. Его наклонили назад и, шатаясь, унесли. К Цинциннату подходили прощаться.
— Ну-с, не поминай лихом, — сказал тесть и с холодной учтивостью поцеловал Цинциннату руку, как того требовал обычай. Белокурый брат посадил чернявого к себе на плечи, и в таком положении они с Цинциннатом простились и ушли, как живая гора. Дед с бабкой, вздрагивая, кланялись и поддерживали туманный портрет. Служители все продолжали выносить мебель. Подошли дети: Полина, серьезная, поднимала лицо, а Диомедон, напротив, смотрел в пол. Их увел, держа обоих за руки, адвокат. Последней подлетела Эммочка: бледная, заплаканная, с розовым носом и трепещущим мокрым ртом, — она молчала, но вдруг поднялась на слегка хрустнувших носках, обвив горячие руки вокруг его шеи, — неразборчиво зашептала что-то и громко всхлипнула. Родион схватил ее за кисть, — судя по его бормотанию, он звал ее давно и теперь решительно потащил к выходу. Она же, изогнувшись, отклонив и обернув к Цинциннату голову со струящимися волосами и протянув к нему ладонью кверху очаровательную руку, с видом балетной пленницы, но с тенью настоящего отчаяния, нехотя следовала за влачившим ее Родионом, — глаза у нее закатывались, бридочка сползла с плеча, — и вот он размашисто, как из ведра воду, выплеснул ее в коридор; все еще бормоча, вернулся с совком, чтобы подобрать труп кошки, плоско лежавшей под стулом. Дверь с грохотом захлопнулась. Трудно было теперь поверить, что в этой камере только что.
Примечания
(*12) /»Mali e trano t’amesti. «/ — искаженными французскими словами Набоков имитирует «оперный» итальянский язык — начало арии Евгения Онегина: «Он уважать себя заставил». Кощунственный юмор ситуации в том, что ария, которую начинает петь брат Марфиньки в камере приговоренного к смерти Цинцинната, должна продолжаться словами: «Какое низкое коварство полуживого забавлять».
Источник